Брайан

Грозовая ночь накрыла царство Египетское, излом молнии разделила небо надвое, и первые капли, вожделенные капли дождя упали в песок, практически сразу же испарившись. Это была тревожная пора. Эпоха голода, мора и набегов дикарей с пустынь. Египет изнывал от зноя, но вот уже с месяц лишь потоки крови его храбрых детей питали плодородные почвы, испорченные засухой. Первые капли воды – посланники Богини Тефнут, оросившие землю, вливали в город свежесть, вместе с надеждой. Никто не смел сомкнуть глаз в эту ночь. Тысячи лиц были обращены к небу, с тысяч губ слетали молитвы, уносимые тревожными порывами ветра. Митании, молодой мастер живописи, был одним из тех, кто воотчию видел, как первые капли набирающей силы грозы приносили благодатным землям жизнь и новые перемены.

Вальяжно развалившись на ложе, Митании наблюдал с террасы, как бушует стихия на том конце города. Гроза ещё не добралась до поместий знати, решив в первую очередь воздать бедным рабам за их труд и смирение, и молодой мастер изнывал от зноя и проклинал счастливых невольников. Его тёмное бронзовое тело, натёртое маслами и благовониями, горело тем самым жаром, на которое так не скупилось южное солнце в последние дни. Молодой мастер, которого за закрытыми дверьми называли «ласточкой с душою крокодила», тяжело дышал и неимоверно мучился, когда прокалённый воздух врывался в его нутро, разрывая лёгкие с каждым вздохом. Его высокий лоб, перехваченный золотым обручем, был покрыт испариной, а смольные коротко стриженные волосы, спускающиеся к щекам двумя крыльями сокола, липли к лицу, и только сияющие глаза, синие, как воды Нила, упрямо смотрели на представление Себека, не желая пропустить не единой вспышки.

Митании не пошевелился, когда раб вступил в его покои, чтобы заменить чашу с водой на новую с мирно плавающим цветком лотоса, срезанным в саду. Пальцы мастера с въевшейся под ногти синей краской опустились в чашу. Он обтёр крылья носа и грудь водой, другая его рука взяла шарик ароматизированной смолы, и он глубоко втянул запах трав, впитанный смолой. Не свежесть, а лишь дурман хранила смола, и дурман этот вызвал в нём приступ тошноты. Духота мучила его, лишая сил. Тяжёлое ожерелье из золотых пластин, покоившееся на груди, жгло кожу и давило на тело. В приступе, он сорвал его, отшвырнув в дальний угол комнаты.

- Тефнут, услышь мои молитвы! – Задыхаясь, прошептал он, не в силах более терпеть зной. – Дай и нам, твоим истинным сыновьям немного покоя. Что ты всё печешься о черни!

Он попытался сесть, но тут же упал на ложу, его тонкие запястья безвольно свесились. Он распахнул глаза, его губы скривились в немом проклятии, глаза покрыла пелена... Тихие шаги, шуршащие, как песок за стенами города, вывел его из небытия.

- Чего тебе? – Резко осведомился Митании, не поворачивая головы в сторону раба, топчущегося у входа.

- Гермонт из Маллавии к вам, господин.

Сколько мук за один вечер. За что боги карают меня одного? Хлыст их бьёт по мне, огибая прочих… Теперь вот этот Гермонт с его речами, сладкими как яд и горькими как сушенный инжир…

- Ну так веди его!

Митании прикрыл глаза. Его рука снова потянулась к чаше с водой, бережно извлекла нежный лотос. Прижав цветок к убам, он слизал языком капли с его мясистых листьев, но вода показалась ему горькой. Дурной знак! Он сжал пальцы, разрушая природой сотворенную идиллию красоты и гармонии. А всё же, как боги злы ко мне сегодня… С тоской подумал он, прикрывая на мгновение глаза. Невидимый ястреб - злой дух кружил на его челом. Такой же ястреб из плоти и крови кричал где-то за городом.

Гэвин

Гермонт из Малавии величественно ступил на порог одного из богатейших домов Мемфиса. Его глаза на суровом лице с любопытством осматривали убранство здания, сплошь украшенным дикими лозами, насечками и лепкой. Митании, молодой мастер, проживающей здесь, видимо, ни в чем не знал отказа. Гермонт отвык от красот, которые дарует такая размеренная и тихая городская жизнь, и сейчас с восхищением осматривал обстановку. В песках пустыни, где он разрубал врагов, единственной красотой было лишь синее небо над головой и нечастые оазисы.

Гроза не успела застать его в пути, и сейчас этот богатый дом должен был стать его убежищем от неё. Она бушевала в другом конце города, но её приближающиеся шаги были слышны уже здесь, она дышала в спину, пытаясь победить пока ещё непобеждённую духоту. Сорвав плод персикового дерева, воин заспешил вверх по ступеням, поднимая пыль с каменных плит.

Раб, встретивший его у дверей, удалился оповестить Митании о визите столь нежеланного гостя. Гермонт надкусил плод, наслаждаясь его сладостью. Впору было пить сладкое вино, празднуя неминуемую победу, но нежный персик вполне утолял жажду, ограждая эти скорые минуты торжества от пьяной вульгарности. Этот великий день… Геромнт беспечно рассмеялся и бросил холодный взгляд в сторону раба, готового проводить его до покоев господина. Доедая персик, Гермонт предвкушал те минуты, которые он проведёт подле этого молодого человека. Минуты, которыми он будет изнурять и мучить своего врага, Митании из Мемфиса.

Одинокая ложа, окружённая поставками и столиками, сразу же бросилась в глаза мужчины, а запах благовоний неприятно резанул по носу. Словно больной томился на террасе, а не мужчина, променявший не более двадцати пяти вёсен. Митаннии, молодой мастер, богатый дворянин… На губах Гермонта отразилась злорадная усмешка. Так вот как страдает эта ласточка с душою крокодила! Подобно изнеженной жрице! Презрение отразилось в глазах воина, он снял шлем, передал его рабу, и махнул рукой, выпроваживая того.

В том, что Митании страдал не было сомнений. За колонной, где притаился Гермонт, было ясно видно, как трепещет грудь мастера-живописца, не справляясь с дыханием, как брови склоняются у переносицы, как стекает черная подводка тёмными ручейками с плотно зажмуренных глаз. А так ли правдива правда, о которой все говорят? Этот мальчишка… Гермонт сделал шаг из-за колоны, направляясь в сторону ложи.

- Митании, мой добрый друг. Как я рад тебе! Надеюсь, и душа и тело твои в ладу и гармонии! – Гермонт раскинул руки, не без удовольствия наблюдая, как вздрогнуло тело на ложе. – Ах, как всё же прекрасна эта ночь, мой любезный друг? Мучения, которые мы разделяли наравне со всем Египтом, видимо, подходят к концу. Видимо, ночь эта – последний вестник уходящих прочь тёмных времён, а этот гром в небе – его заупокойная песня. Как радуется моя душа, наблюдая за этим буйством! Я уже чую запах влажной земли, принимающей в своё чрево свежую, плодородную пищу, и плоды, жадно вгрызающиеся в эту благодать своими корнями…

Гермонт с улыбкой замер над ложей, наблюдая, как приходит в себя мастер. Слова мужчины двоились, как язык гадюки, сочась ядом. Капли этого яда всё же упали на лоб этого молодого юноши, иначе бы не дрогнули его глаза так тревожно под изящными стрелками бровей. Он спокойно встретился глазами со взглядом живописца, но торжество неминуемое и скорое застлало его взор.

- Как мне жаль, Митании, что ты не можешь разделить со мной эту радость. Как мне жаль, что эта ночь может усладить лишь одного из нас. Как жаль, что скоро наши пути разойдутся навсегда…

Гермонт отвернулся от разбитого недомоганием тела, развернулся и зашагал к балкону. Его глаза не отрываясь следили за вспышками в небе. На губах его всё ещё был привкус персика, а на душе - спокойствие. Дождевая пыль коснулась его щеки. Скоро дождь вымоет всю ересь с этого города, а меч вычистит грязь с языков и из умов его жителей.

Брайан

Митании снова упал в пучину, темнее которой не могла быть даже ночь или краска, которую он разводил в глиняных черепках. Жар пожирал его тело, пил кровь, иссушая запасы организма. Он почувствовал движение за колонами, почувствовал запах нагретого железа, ворвавшийся в комнату. Тигр! Точнее шакал стоял за колонной, и с клыков его уже капала горячая голодная слюна. Не по нему ли плакал ястреб за стенами Мемфиса?... Митании прижал руку ко лбу, прося сил и мужества у богов тихим шепотом, тонувшим под громогласным приветствием Гермонта.

Маленькие ступни мастера опустились на пол, его голова склонилась на грудь, дыхание сбилось, но ровно через мгновение он был на ногах. Его гибкое тело выпрямилось, он сделал неуверенный шаг прочь от своей колыбели, где так покойно, хотя и с муками, было его душе и плоти. Горящий взгляд живописца застыл на фигуре воина, замершего у балкона, и кулаки его непроизвольно сжались в приливе гнева. О, как бы ему хотелось столкнуть этого зверя вниз, и с победой наблюдать, как струиться алая кровь по гранитным ступеням его дома! Разве можно было бы придумать лучшее подношение Богам в эти трудные для царства времена?... Митании покорно склонил голову на грудь, слова его заструились нежным ручьем, мирным и спокойным, гнев его был обуздан.

- Драгоценный Гермонт, как ты видел, дом мой в порядке. Его не коснулась ни болезнь, ни другие беды… Я восхваляю наших Богов, кого же ещё мне благодарить за мир в стенах моих? – С искренним удивлением Митании пожал плечами, опуская при этом руку в чашу и протирая лицо ароматной водой, после чего он неспешно направился к небольшому круглому бассейну в центре комнаты. – Надеюсь, что твоя дорога была столь же безоблачной, как и моя жизнь в Мемфисе. Хотя, вы, воины, не знаете другой жизни, кроме как среди барханов песка. Правда ли говорят, что у вас особые дыхательные пути и от слишком чистого воздуха вы задыхаетесь, как слабые котята? Город травит вас...

Болтая ногами в воде, живописец увидел, как нервно дёрнулась коротко стриженная голова Гермонта. Злоба разлилась в нём отравленной рекой, значит и его ядовитый зуб попал в нужную цель. Почёт не известен этим грубым мужланам, их языки не знают границ в словоблудии.

- Да, прекрасная ночь. – Растягивая слова, произнёс мастер своим звучным голосом, поднимая глаза к куполу неба. – Жаль лишь, что не мы, золотые дети, первыми получаем воду, а всякий сброд. – Митании на мгновение умолк, кроткая улыбка ягнёнка расцвела на его губах. – О какой пище ты болтаешь, мой милый друг? В Мемфисе земля оскудела из-за засухи, но мы зорко следим, чтобы она не обнищала в конец. И подпитки у нас полно! Мятежники не дают покоя городу. Так… о какой пище болтаешь ты?

Митании обессилено откинулся на гранитные ступеньки. Глаза его закрылись, но он тут же разлепил их, с трудом сдерживая желание вновь очутиться в сумерках небытия. Гермонт из Маллавии всё ещё стоял у балкона, наблюдая за небом, а мастер наблюдал за воином, так разительно изменившимся за последнее лето. Сила и непоколебимость присутствовали в каждом его движении, в его руках и ногах, покрытых крепкими мышцами, в его хмуром профиле. Судьбы их давно переплелись подобно двум лозам винограда на южной стене дома, и как две лозы, они мешали друг другу спокойно существовать: ветви одного душили ветви другого, а корни другого угнетали корни первого. Но так не могло длиться вечно. Рано или поздно одна лоза должна была победить другую, чтобы жить, пить влагу, радоваться солнцу…

Гэвин

Гермонт пьянел от ветра, бьющего его наотмашь по лицу, кутающегося в его широкий дорожный плащ. Он сцепил руки на перилах, блуждая глазами по дальним огням, очерчивающим границы Мемфиса. Небольшая терраса пылала в зное и духоте. Томление сжигало город, и здесь, под сводом высоких потолков и в окружении безупречных стен, это томление достигало наивысшего своего пика. Так ли томился славный мастер от своих собственных недугов? Или ожидание скорой развязки не давало ему покоя? Гермонт прикрыл глаза. Что же, разве он сам не ещё одна такая же душа, которая никак не скинет оков смиренного терпения?

Когда Митании нанёс ему обиду дерзкими словами, он невольно дёрнулся. Никто не говорил с ним подобным образом, и никто не смел говорить о слабости воинов, сражающимися не только с врагами у границ, но и с собственными страхами, слабостями и недостатками в ужасах пустыни? Один глоток раскалённого воздуха мог бы запросто обжечь горло молодого мастера, да так, чтобы этот вдох стал роковым для него. Слабые котята! А они – изнеженные пташки.

- О какой пище говорю я? Брось, мой славный Митании, ведь не мне рассказывать тебе о том плоде, что давно созрел в твоей голове и вот-вот сорвётся наземь, чтобы брызнуть алым соком. Молись, чтобы сок этот не был чьей-то кровью…

Воин сбросил плащ, снял с пояса меч, не в силах больше терпеть удушающей силы зноя. Митании беззаботно разгонял ногами плавающие в воде кувшинке. Этот нежный ребёнок Египта не знал опасности как таковой. Даже присутствие соперника, вооруженного и в два раза превосходящего его по силе, видимо, не беспокоило его душу. Гермонт медленно направился к столику. Среди чаш, полный снадобий и отваров, он нашёл кувшин вина и чашу для питья, которую наполнил до краев, после чего сел на кушетку, наблюдая за мастером.

- Как ты тщеславен, Митании! – С укором он посмотрел на живописца, улыбаясь. – Ты так самоуверен, впрочем, ты всегда был таковым, но иногда с высоты собственного пьедестала ты не видишь, что бетон твоего помоста начинает отсыревать и камешки вываливаются из него один за одним. Окружённый властью и любовью фараона, ты мнишь себя его правой дланью… Митании, ты всего лишь рисуешь историю его жизни, не будь ослёпленным!

Гермонт тихо рассмеялся. Войска он видел в своих мечтах, сидя рядом со своим врагом. Тысячи крепких мужчин, брызжущий песок из-под колесниц, город в огне, люди – женщины и мужчины – путаются в своих одеждах, пытаются скрыться от разящего меча, и устремляющаяся к небу мелодия криков, проклятий, молитв…

- …не будь ослеплённым своими идеалами, дорогой друг. – Продолжил Гермонт, неожиданно он усмехнулся, поднял чашу, из которой пил, глаза его сверкнули загадочным блеском. – Сколько монет ты заплатил за эту чашу? На ней слишком тонкий узор… Жалко бы тебе было расстаться с нею, а, Митании? – С улыбкой, он допил вино.

Брайан

Митании надолго замолчал, обдумывая слова Гермонта. Его ноги замерли в прозрачной воде, и сейчас, впав в глубокую, долгую задумчивость, он более походил на ребёнка, тщетно бьющегося над загадкой. Вся его поза, неопределённый наклон головы, прикушенная губа, прыгающий по комнате взгляд, говорила, насколько он был захвачен своими невесёлыми думами. С другой стороны, слова воина и были загадкой, изворотом речи. «Плод» в его голове и, правда, давно созрел. Его тонкий черешок уже не справлялся с грузом, мякоть была полня сладкого сока. Митании не сомневался, что Гермонт знал, что это был за «плод». Да и не он один. Мемфис перешептывался, слухи разлетались в нём подобно чибисам, спугнутых выстрелом. Не существовало таких замков, которые бы могли сдержать уста его жителей. И многие смотрели косо в сторону мастера-живописца на улице, осуждая или поддерживая его, но не противореча. Слишком известно было о его крепкой дружбе с фараоном.

- Ты уже предсказываешь мне поражение, Гермонт? – Тихо произнёс он, поворачивая голову в сторону воина. Глаза его вспыхнули негодованием. – А между тем, ты можешь оказаться в земле быстрее меня. Ты здесь чужак, не смотря на все твои благочестивые помыслы.

Он легко вскочил, от его босых стоп осталась дорожка мокрых следов. Он налил себе вина и опустился рядом с воином.

- Тщеславен я? – Губы Митании скривились в презрении. – Ни чуть не более тебя, мой любезный друг….- Он сделал глоток и тут же закашлял, кашель его смешался со смехом. Придя в себя, он улыбнулся, откинулся на спинку ложи. - О прошу, не говори мне о любви фараона! Я лучше прочих знаю, как переменчив зефир в бухтах властителей… Что мне фараон, когда тысячи за мною? Фараон живёт в злых иллюзиях, лишь подобные слепцы не понимают этого. Фараон пёс, жалкий пёс! У него есть подстилка, конура и кость, и более его ничто не волнует. Египет разваливается на куски, нас грабят, убивают, морят! Царство словно бездонная чаша, а фараон – львёнок, лакающий из неё и не замечающий, когда вода сменяется кровью. Любовь фараона! Я бы продал её за пару монет иноземцу или швырнул под ноги нищему без раздумий….

Он подогнул под себя ноги. Край его одеяния намок, и он машинально разгладил ткань на ноге. Его глаза с секундной грустью обратились в сторону воина, но спустя мгновение призрак растаял. В двух синих озёрах плескалась злоба.

- Зачем толкуешь ты мне о чаше? Думаешь, я буду жалеть её? Или хочешь заставить меня одуматься, затрепетать о своём богатстве и статусе? Брось, ещё немного времени и все – такие как я – пойдём выпрашивать кусок хлеба и пару углей.

Он замолчал. Душа его была взбудоражена. Не только тело, но теперь и дух его задыхался. Слишком ясными были картины в его голове. Он приложил ладони к щекам, опустил голову. Он знал, что его дорога обвита тернием, и каждый шаг будет мучительной агонией. Пока он лишь с опасением смотрит на дорогу, расстелившейся под его ногами, но уже скоро… Хотя, какая глупость! Всё давно было решено…

Гэвин

Гермонт с болезненным упоением смотрел на тонкое лицо мастера, исказившееся злостью, презрением и ненавистью. В Митании всегда жили бесы, которые разрывали его душу и сознание, и если сейчас он так горячо говорит о том, что задумал, не значит ли, что он давно продал себя одержимости? Что же тогда течёт в его венах? Отрава. Он на миг вспомнил, как впервые столкнулся с живописцем под сенью царских садов и как тот зло потешался над решением фараона и его приближенных уступить нубийцам часть земель на востоке. Он назвал это «тщетной попыткой притупить жар остывающего угля горячим песком». Гермонт не знал тогда, что всю оставшуюся жизнь он будет засыпать песком жар, разводимый этим человеком то тут, то там.

Он смолчал на предсказание мастера, и немного нахмурился, когда тот начал поливать грязью фараона. Клевать руку, с которой кормишься… двуличие Митании раздражало его. Для человека, столь образованного и просвещённого он мог бы проявлять куда больше деликатности.

- Но ведь не волнует тебя то, что первых под меч положат тех, кто и вовсе далёк от споров и стычках, которые царят при дворе? Тех, кто не понимает всех твоих высоких идей? Ты печёшься о кубках, Митании, пусть даже они выглядят людьми, но не о глиняных горшках….

Он искоса посмотрел на живописца. Тот прикрыл глаза, но по дрожанию век, Гермонт понял, что тот наблюдает за происходящим. Воин отломил с подноса засохшую веточку виноградной лозы, одна лишь ягода держалась на ней. Он вложил веточку в руку мастера, осторожно зажав его пальцы в кулак.

-Вот так ты и сжал весь Мемфис в хватке. Твои тонкие руки удивительным образом сдавили ни одно горло. Интересно, так же ли спокойно твоё лицо, когда ты стравливаешь вельмож между собой льстивыми речами, слишком сложными для их понимания и слишком опасными для их жизней…. – Гермонт вздохнул. Не смотря на то, что не успеет миновать и трёх дней, как один из них одержит победу, а другой – позорное поражение, здесь и сейчас, на балконе под порывами ветра обида и неприязнь к молодому живописцу улеглась в нём, смирившись, приняв Митании таким, каким он был. Он разжал руку, отпустив пальцы мастера, отвернулся, пряча глаза и задыхаясь от непонятной тоски, сжавшей его грудь. – Ты всегда можешь отступиться, уйти. Никто ничего не скажет тебе. Сегодня пройдёт сильная гроза, Нил разольётся более обычного, его воды отрежут Мемфис. Откуда тогда т будешь ждать подмогу? Ласточке иногда надо спуститься на землю, чтобы перевести дух, иначе сердечко её лопнет от непосильной борьбы с ветром….

Он умолк. Его предостережения едва ли нашли отзыв в сердце мастера. Он на миг вспомнил, с каким намерением пришёл в этот дом. Мучить, но не предостерегать хотел он живописца. На миг он вспомнил, какой популярностью тот пользовался среди вельмож, и особенно как дорог он был фараону. Видимо, этот человек имел власть над людьми, умел вызывать в них симпатию помимо их воли. Даже злопыхатели, оговаривая Митании, не умаляли его достоинств. Теперь же его душа тоже дрогнула… Возможно, всё походило к концу. Возможно, это встреча их последняя. Когда они смогут увидеться в следующий раз? На казне? На развалинах города? И кто из них не сносит голову? Кому изменит удача? Гермонт отвернулся. Он досадовал, что приехал сюда надсмехаться, но в итоге сам был невольно осмеян, в итоге его вера пошатнулась, и ненависть сломилась, разлетевшись на тысячи осколков….

Брайан

Молчание в зале было долгим и глубоким. Раб, проскользнувший в покои своего господина, немой тенью унёс пустой графин с вином, заменив его на полный. Казалось, даже гроза улеглась перевести дух над округлыми крышами песчаных домов черни. На миг небо превратилось в осушенную пустыню. Не укротим был лишь ветер, несший пыль и песок с восточной стороны города, и крик дикой птицы в небе. Митании открыл глаза, пытаясь прогнать наваждение: слова Гермонта едва не оплели его злыми оковами, едва не толкнули на искушение. Он крепко сжал губы, готовые изменить его воле. Но нет! Ни одно богатство не прельстит его! Пусть это всего лишь секундное затмение, пусть это физическая усталость навалилась на него, пусть это коварные промыслы его врага… пусть это будет так, боги!

- Они безропотные овцы, Гермонт, все эти люди… - Пробормотал Митании, прикрывая глаза: бледные фигуры в оборванных одеждах ровными строями двигались перед его взором, их лица бестолковые и отупевшие от голода, недостатка и страха были задраны к небу. Они шептали молитвы, из ртов их хлестала кровь. Живописец вздрогнул, облизнул губы. – Они ненадёжны. Кинь им кусок хлеба – и они пойдут за тобой, стегни плёткой – и они бросятся врассыпную. Я бы проявил к ним больше участия, но они будут лишь путаться под ногами. Для них я ничего не могу сделать.

Он чуть приоткрыл веки, разглядывая лицо воин. Вздрогнул, когда крепкая рука накрыла его изнеженные пальцы, замкнув в ней ягоду винограда. Слова Гермонта заставили его удивлённо вскинуть брови. Его губы растянулись в улыбке.

- Неужели ты веришь, что возможно и так легко предать то, чему следовал всю свою жизнь? Да, я был рожден в богатстве, и любовь покровителей меня не обходила стороной, но сейчас всё изменилось, дорогой мой друг. Золото приносит мне не больше радости, чем те вещи, которые я могу купить за него. Любовь превратилась в алчность, а доброе слово в клевету. На меня смотрят как на щенка фараона, который не смотря на любовь так и норовит укусить за ногу хозяина, но сами в большинстве своём выбивают друг у друга кубки с ядом в нетерпении напоить пересохший рот. Нет, Гермонт, нет! Не смей искушать меня своими «добрыми» словами. Я долго ждал возможности вычистить этот гнилой хлев, который разрастался у двора фараона много лет, я ни за то не отступлю…

Митании разжал руку, ягода винограда на сухой веточке не измялась. Живописец поднялся с ложи, подошёл к перилам балкона. Дождь снова хлестал по городу безумною плетью… Мастер прикрыл глаза, глубоко вдыхая, пробуя пропитанный дождём воздух. Первые капли упали на его щёки и губы, он слизнул их, обернулся к всё ещё замершему на ложе воину.

- Нил, говоришь, разольётся, Гермонт? – Его лицо озарилось радостью, глаза вспыхнули торжеством. – Это не беда, мой друг, ведь нам и надо только того, чтобы Мемфис превратился в маленький островок, окруженный водою со всех сторон. Мои люди уже в городе, они уже здесь! Как....? Ты видел паломников у южной стены? А бродяг у рыночной площади? А ремесленников, предлагавших корзины из ивовых ветвей? И ещё несколько сотен, бродящих по городу под маскою обычных жителей… – Митании сделал паузу, и когда заговорил, речь его стала серьезной, весёлость растворилась в маске напряжения, покрывшей лицо живописца. - Они здесь, все кто предлагал мне помощь. Осталось недолго.

Мастер снял со своей головы обруч. Тонкая работа, дорогая вещь… Его пальцы разжались, и кольцо полетело вниз на гранитные плиты сада.

- Я не могу дать тебе уйти, Гермонт. Боюсь, мой дом станет для нас двоих крепостью до тех пор, пока звон стали не оглушит город. Потом можешь идти и защищать эту свару вместе с вожаком.

Мастер возвёл глаза к небу. Дождевая пыль била его в лицо, и он, приоткрыв губы, жадно ловил её. Никогда не казалась вода ему столь прекрасной… Он опустил голову. Себек, будь же добр ко мне…